Папа Римский, англиканский примас и Микеланджело

В 1966 году архиепископ Кентерберийский доктор Артур Майкл Рамсей был принят Павлом VI не в качестве частного лица (как его предшественника, д-р Фишера), но в качестве главы Церкви: как предстоятеля всей Англии и духовного лидера Англиканской Церкви. Будучи президентом Ламбетской конференции, архиепископ пожелал провести консультации со всеми архиепископами-митрополитами англиканской общины о возможности своего визита в Ватикан. Все дали своё согласие. Архиепископ Кентерберийский прибыл в Рим в качестве представителя пятидесяти миллионов англиканцев, живущих в девятнадцати церковных провинциях.

Кто-то вспомнил встречу Павла VI с Патриархом Афинагором в Иерусалиме, в гостиной старого загородного дома, среди оливковых деревьев. Теперь сценарий был другим. Там Вифания, здесь Ватикан. Белые одежды служили объединяющим элементом, но теперь они были дополнены красной столой с золотой отделкой.

Д-р Рамсей был облачен в пурпурно-фиолетовый плащ; на голове его был берет из тёмного бархата, который представляет собой отличительный знак богослова реформатской Церкви и вносит ноту светскости и строгости в картины эпохи Возрождения.

Над двумя беседующими возвышается фреска Страшного суда. Я вновь в который раз созерцаю эти огромные тела, которые расплываются в сернистом и голубоватом свете, как в последний день мира; мне кажется, что после Хиросимы невозможно смотреть на эту фреску, как раньше. В Страшном суде есть это печальное великолепие, странная смесь напыщенности и сострадания, и множество контрастов.

Микеланджело чувствовал тоньше любого другого художника нежность и суровость бытия: он был сострадательными и жестоким, подозрительным и уверенным в себе, консервативным и мятежным человеком, привыкшим к дворцам и в то же время другом бедных, полным тревоги, также и самоуверенности. Возможно, печаль и чрезмерность, постоянно повторяющиеся у Микеланджело, возникали у него из болезненного и глубокого осознания того, что сам он - вовсе не святой?

Страшный суд - это его душа, полностью проецированная на стену с помощью творческой руки, которая никогда не позволяла себе дрогнуть.  Я не знаю, если ли ещё какой-то человек, настолько движимый вперёд в это третье измерение глубины и объема: статуи Микеланджело, имитирующие греческие, полностью занимают пространство сводов капеллы. Микеланджело больше восхищался человеческим телом, чем лицом, поскольку именно тело, место изгибов, движения и равновесия, представляет собой своего рода автограф, метку создателя произведения. В неподвижное искусство живописи Микеланджело внёс движение. В архитектуру, скрывающую небо от взора, как грот или пещера, он заставил войти солнечный свет. Художник был стремительным, сострадательным  ангелом, немного капризным и по существу нежным. Тема Пьеты, сострадания, которая преследовала его всю жизнь, является выражением невысказанной потребности в любви этого молчаливого духа.

Сколько раз во время Второго Ватиканского собора я шел, чтобы видеть первую Пьету Микеланджело, созданную им в 25 лет, которая, кажется, подводит опыт целой жизни, в то время как является всего лишь обещанием! Мне никогда не надоедало смотреть на неё. Каждый раз, поднимая на неё глаза, я обнаруживал какую-либо ускользнувшую от меня в прошлый раз деталь или подробность: это привилегия великих произведений искусства, никогда не переставать раскрывать себя, подобно безмолвному Писанию.

Однажды я заметил, что красота Христа исходит от Его мягкости; на коленях у Матери, Иисус покоится в божественном сне, который пробудит Его к жизни. Его разбитое, но не поврежденное тело показано в небольшом повороте. Только что умерший Христос, кажется, готов соскользнуть вниз с рук Матери. А как легка эта мраморная Дева, и несмотря на складки платья! В другой день я заметил, что Дева Мария удерживает тело Иисуса всего лишь одной рукой. В её душе не видно отчаяния и безнадёжности: Пьета - это возвещение Пасхи: в этой скульптуре уже присутствует Воскресение.

Микеланджело вступал в диалог со всеми для того, чтобы суммировать всё в единый диалог искусства и молитвы, который возникает, когда остаёшься наедине с Богом.

Как и все гении, Микеланджело является экуменическим, но, возможно, больше, чем Гёте и Шекспир, поскольку он воссоздает всё в великолепии Воплощения. Именно Воплощение стало для него источником вдохновения, образца и надежды.

И именно поэтому он захотел постичь, выразить, передать земными средствами и в человеческой форме эту непостижимую тайну, которую его искусство, такое совершенное, такое уверенное в себе, взрывает, так сказать изнутри. В совершенной форме оно сохраняет элемент чрезмерности и всегда несёт в себе Божественную отметку незавершенности; возвышенную рану, которая оставила шрамы на Красоте с тех пор, как Бог стал человеком.

…Сколько раз я слышал, как лорд Галифакс подытоживал все свои надежды: «Первая цель состоит в том, чтобы лидеры наших двух Церквей встретились, с глазу на глаз, оставив в стороне все обычаи, соглашения; чтобы они обсудили догматические и особенно практические проблемы  столь желанного объединения».

Благородный лорд верил в контакты высших ответственных лиц и во встречи в верхах (его сын, когда он был наместником в Индии, встречался с Ганди). Я по сей день помню его слова: «Как я был бы счастлив умереть, зная, что примас Англии и Папа смогли встретиться».

В записной книжке, в которую я записывал его советы, слова и даже его откровенности, я обнаружил некоторые примечания о том, что происходило за кулисами «Мехеленских бесед». На протяжении четырёх лет - с 1921 по 1925 год - кардинал Мерсье, с одобрения Бенедикта XV и Пия XI, принимал делегатов Англиканской Церкви, чтобы вести с ними честный и открытый диалог. Этот беспрецедентный факт был выражением памяти бенедиктинского священника Бодуана и свидетельством того, как Англиканская Церковь в единстве с Церковью Рима могла сохранять свою автономию.

Лорд Галифакс надевал очки с толстыми стеклами и счастливым голосом читал мне эти смелые заявления бенедиктинского священника:

«С самого начала Англиканская Церковь была крепко соединена с Престолом Святого Петра. Облачённый в символическую мантию князя апостолов архиепископ Кентерберийский участвует в апостольской юрисдикции не только над верующими, но и над пастырями. Надо сказать во всей истине, что Англиканская Церковь, отделённая от Рима, - в первую очередь и с исторической точки зрения - представляет собой ересь. С другой стороны, Англиканская Церковь поглощённая Римом, так же, как Англиканская Церковь, отделённая от Рима, являются недопустимыми гипотезами. Реальную формулу следует искать где-то по середине пути, который является единственно историческим: Англиканская Церковь, соединённая с Римом. Существует католическая формула объединения Церквей, которая выражается не в поглощении, но в сохранении внутренней организационной автономии великих исторических Церквей. Если сегодня  есть Церковь, которая по своему происхождению, своей истории, обычаям страны имеет право на автономию, то это Англиканская Церковь. Практически архиепископ Кентерберийский был бы восстановлен в своих традиционных и эффективных правах Патриарха Англиканской Церкви. После получения инвеституры от преемника Петра, с возложением традиционной пурпурной мантии, он будет пользоваться всеми своими правами Патриарха над всей Церковью Англии. Кодекс канонического права Латинской Церкви не будет применяться к Англиканской Церкви: она, на межпровинциальном Синоде, сможет разработать собственное церковное право. Кроме того, у неё будет собственная литургия; Римская литургия седьмого и восьмого века. Естественно, все древние исторические кафедры Англиканской Церкви должны быть сохранены; а новые католические кафедры, учреждённые после 1851 года, должны быть упразднены».

Галифакс говорил: «Невозможно себе представить молчание, которое последовало за чтением этой памятной записи. Кардинал подтверждал каждое слово с улыбкой радости. Мы были полны удивления. Мой сосед англиканин говорил мне: ‘Слыша такое, захватывает дух’. Я взял слово, чтобы спросить, дадут ли римские власти англиканам свободу не сразу присоединиться к догмам, принятым Церковью после разделения. Я имел в виду, что можно было бы предусмотреть некий период созревания, в течение которого произошло бы разделение главного от второстепенного. Великое проявляется шаг за шагом...».

…Годы спустя, под огромным изображением Страшного суда Римский Папа Павел VI и английский архиепископ Рамсей сидели в двух креслах, поставленных против алтаря. Римская Церковь и Англиканская Церковь обменялись поцелуем надежды. На следующий день, в базилике святого Павла, Папа отдал свой пастырский перстень гостю, а мне вспоминались знаменательные слова лорда Галифакса: «Давайте забудем прошлое. Нет ничего невозможного для веры. Пойдём в открытое море».

 

(Из воспоминаний французского философа и богослова Жана Гитона)