Свидетели: продолжаем наш очерк о Гилберте Кийте Честертоне
В своей статье «Честертон, или Неожиданность здравомыслия», С.С. Аверинцев цитирует
его поэму «Белый конь»: ее герой – английский король IX века Альфред Великий. Он терпит
сокрушительное поражение и в беде вопрошает Деву Марию, чем все это кончится, и Богородица
отвечает: человеку дозволено проникать в самые глубокие, самые сокрытые тайны, но
ему не должно спрашивать об исходе, о результатах собственной борьбы. Ему достаточно
знать, за что ведется борьба. Тот же король Альфред переодевается нищим и идет
в услужение к бедной женщине на кухню. Мнимый слуга не справляется со своим делом
и получает затрещины от своей хозяйки. Король, сначала ошарашенный от невообразимого
прежде поступка, начинает от души смеяться над собой и в этом смехе освобождается
для новой жизни. Теперь и только теперь он – настоящий король, потому что побывал
наказанным слугой. Это умение посмеяться над собой всегда сопровождало Честертона.
Но дело не только в шутке и смехе. Честертон считал себя по-настоящему счастливым
человеком. С. Аверинцев задается вопросом, надо ли верить Честертону, когда он говорит,
что у него была самая лучшая семья на свете и что в детстве он был счастливее всех.
И говорит о «свойстве жизни Честертона быть счастливой». Ведь жизнь как таковая не
может дать счастья, она предоставляет нам условия для счастья и вместе с этим – достаточно
благовидных предлогов, ссылаясь на которые мы можем избежать этого счастья. И секрет
счастья Честертона – в благодарности. Он не считает, что ему что-либо причитается,
и с благодарностью принимает все, что ему даровал Бог. Он сам называет это «культом
благодарности». А разве не в благодарении, Евхаристии, заключается христианский реализм?
Обратимся к словам самого Честертона (из Автобиографии): «Не так уж важно, пессимизмом
или оптимизмом клянется человек, если он потерял способность радоваться тому, что
у него есть. Ведь самое трудное для нас, людей, не радоваться столбам и цветочкам,
а радоваться радости. Труднее всего действительно любить то, что любишь. В том-то
и проблема. Мне казалось вначале и кажется сейчас, в конце, что ни пессимисты, ни
оптимисты не решили загадки, потому что и те и другие забыли о смирении и о благодарности
недостойных. Мысль эта много важней и удивительней, чем мои личные мнения, но привела
меня к ней нить благодарности, легкая и тонкая, как пух одуванчика. Эта нить привела
меня к взглядам, которые не только взгляды. Может быть, только они одни больше, чем
просто взгляды. Дело в том, что тайна смирения стала действительно тайной. Ее почти
забыли, выбросили на свалку вместе с ворохом других негодных истин. Представьте себе,
что, скажем, настой из одуванчиков — великолепное лекарство, но рецепт его сохранился
только у старой нищенки, которую вся деревня считает ведьмой. И счастливый гедонист,
и тоскливый пессимист закоснели в гордыне. Пессимист гордился пессимизмом, потому
что во всем мире не находил ничего себе под стать. Оптимист гордился оптимизмом, потому
что в куче всякой дряни находил кое-что сносное. И среди тех, и среди других были
хорошие люди, но у них не было той добродетели, о которой я думал. Одни считали, что
жизнь дурна, другие — что жить можно; но никому и в голову не приходило благодарить
за самое маленькое благо. А я все больше и больше верил, что, как это ни странно,
ключ именно тут, и потому все ближе подходил к тем, кто специально занимается смирением,
хотя для них дверь вела в небо, а для меня — на землю». Как метко провел писатель
различие между человеком, вопрошающим «Что есть человек, что Ты помнишь его?» и сварливым
майором в клубе, кричащем: «Что за дрянь вы мне подсунули?». Вспоминая слова
Честертона о смирении, нельзя не вспомнить и его размышлений на тему гордыни. Он посвятил
ей целую статью под названием «Если бы мне дали прочитать одну проповедь…». Честертон
говорит, что ее темой выбрал бы непременно гордыню, с которой началось все зло в мире.
Он проводит разницу между гордостью и гордыней: человек, гордящийся чем-то, существующим
вне его, признает предмет своей гордости и благодарен ему. А человек, которому присуща
гордыня, считает себя мерой всех вещей, он примеряет все на свете к себе, а не к истине.
И в конце своей вымышленной проповеди объясняет понятие гордыни на примере патриотизма.
«Это одно из самых благородных чувств, когда патриот говорит: «Достоин ли я Англии?»
Но стоит ему высокомерно сказать: «Я — англичанин!», и патриотизм обратится в гнуснейшее
фарисейство. Мне кажется, не случайно именно в католических странах — Франции, Ирландии,
Польше — флаг для патриота — пламенный символ, много более ценный, чем он сам; в странах
же, особенно чуждых католичеству, патриот восхищается своей расой, своим племенем,
кровью, типом и собой как их представителем. Гилберт скончался в 1936 году, после
«незаслуженно счастливой жизни», как он сам говорил. Перед смертью рядом с ним находились
его жена Франсис Блогг, секретарь Дороти Коллинс, к которой он относился как к дочери,
и друзья. Честертон получил последнее Причастие из рук приходского настоятеля отца
Смита, а отец МакНабб, крестивший Честертона, после пения Сальве Регина освятил перо,
которым Честертон написал тысячи и тысячи страниц. Месса отпевания Честертона в кафедральном
соборе Вестминстера совершил монс. Роналд Нокс, по необычному совпадению также обратившийся
из англиканства и автор детективных романов. Честертон был похоронен на католическом
кладбище Биконсфилда, рядом с приходской церковью Св. Терезы Младенца Иисуса. Папа
Пий XI направил телеграмму главе английских католиков, в которой писал, что молится
и оплакивает кончину того, кого называл «преданным сыном Святой Церкви, талантливым
защитником католической веры» (defensor fidei). Это – второй раз в истории, когда
Папа наделял титулом «защитника веры» англичанина. Светские газеты подвергли цензуре
телеграмму Папы, так как считали, что подданному королевства неуместно давать подобных
титулов. Но если учесть, что прежде него Лев X в наделил этим титулом за противостояние
лютеранству в XVI веке Генриха VIII, затем скандально порвавшего с Католической Церковью,
-- вряд ли писатель бы обиделся на такую цензуру…